Нет, я не буду знаменита.
Меня не увенчает слава.
Я — как на сан архимандрита
На это не имею права.
Ни Гумилев, ни злая пресса
Не назовут меня талантом.
Я — маленькая поэтесса
С огромным бантом.
В старости она рассказывала о первом браке так: «В Риге я вышла замуж за С. А. Попова, дальнего родственника. Сергей Алексеевич, элегантный, способный молодой человек, юрист по образованию, был помощником моего отца. Отец, известный в Риге адвокат, помог ему получить должность нотариуса от города, дававшую значительные доходы. Когда мы поженились, отец снял для нас великолепную квартиру. Одно время мы жили на Ратушной площади, окна другой нашей квартиры выходили на Эспланаду. С Поповым мы расстались в 1921 году в Петрограде».
«Был уже май месяц, когда Гумилев, войдя в класс, заявил:
— Сообщаю вам сенсационную новость: на днях открывается Литературная студия, где, главным образом, будут изучать поэзию.
И он стал подробно рассказывать о студии и называть имена писателей и поэтов, которые будут в ней преподавать.
— Вам представляется редчайший случай. Неужели вы не сумеете им воспользоваться? — Он оглядел равнодушные лица слушателей… и вдруг протянул руку, длинным пальцем указывая на меня…
— Ваше место там. Я уже записал вас. Не протестуете?
Нет, я не «протестовала». Мне казалось, что звезды падают с потолка.
Гумилев был прав — из «Живого Слова» никто, кроме меня, не перешел в Литературную студию.»
«На первой лекции Гумилева мы сами читали свои стихи, и Гумилев высказывал снисходительные суждения.
В тот день читала и я свой сонет:
Всегда всему я здесь была чужою —
Уж вечность без меня жила земля,
Народы гибли, и цвели поля,
Построили и разорили Трою.
И жизнь мою мне не за что любить,
Но мне милы ребяческие бредни —
О, если б можно было вечно жить,
Родиться первой, умереть последней:
Сродниться с этим миром навсегда
И вместе с ним исчезнуть без следа!
Когда мы все — нас было не больше двадцати — прочли свои стихи, Гумилев объявил, что поделил нас на две группы — для успешности занятий. Я вместе с Чуковским, Познером и Лунцом попала в первую группу.»
Спустя много лет Одоевцева писала: «Арест Гумилева. Неудачные попытки его спасти. Даже заступничество Горького ни к чему не привело. Расстрел Гумилева. Нет, я ничего не могу рассказать о том, что я тогда пережила. У французов есть выражение douleur sacrée — священная боль. О ней лучше всего молчать».
Позже она напишет: «Если бы меня спросили, кого из встреченных в моей жизни людей я считаю самым замечательным, мне было бы трудно ответить — слишком их было много. Но я твердо знаю, что Георгий Иванов был одним из самых замечательных из них».
«Конечно, мы не предчувствовали, что уезжаем навсегда — напишет она через сорок пять лет в своих мемуарах „На берегах Невы“ — прощались весело и беспечно, и так же уезжали весело и беспечно.»
«Это была еще „позолоченная бедность“, — признается Ирина Владимировна, — и мы себе плохо представляли, что с нами случилось, надеясь на то, что скоро все пойдет по-прежнему, и даже лучше прежнего».
Верная себе, она и здесь видела только светлое: «В доме престарелых жилось хорошо, и даже празднично…» Вот только у Георгия Иванова от жары болело сердце, но ради жены он остался в Йере.